Подберезский, завернувшись в простыню, сидел на корточках возле тумбочки письменного стола и пытался за один раз ухватить бутылку коньяка, лимон, нож, две рюмки и тарелку. Ухватить-то он ухватил, но когда поднялся, простыня сползла с него.

– Чего ты стесняешься? – Людмила прямо смотрела на него.

– Даже не знаю…

– Я тебя таким не первый раз вижу.

– Но сама-то ты залезла под одеяло?

– Мне просто холодно. Если хочешь, девушка отбросила одеяло в сторону и села, обняв руками колени.

Андрей поставил коньяк на журнальный столик, которым обычно пользовались посетители для того, чтобы привести в порядок бумаги, хотел было порезать лимон на дольки, но девушка остановила его:

– Лучше разрежь пополам.

– Зачем?.

– Увидишь.

И Андрей тут же исполнил просьбу, разрезал лимон поперек, на две полусферы.

– Ты так беспрекословно выполняешь мои просьбы, что я начинаю бояться.

– Меня или себя?

– Нас обоих.

– За что выпьем? – Подберезский плеснул коньяк в рюмки.

– За ту радость, которую дарит секс, – произнесла Людмила и тут же смутилась.

Андрей смотрел на нее широко открытыми глазами.

– Я смущаю тебя такой откровенностью? Или, может, ты думаешь иначе?

– За ту самую радость, – Подберезский деликатно коснулся рюмки Людмилы.

– Ты поражаешь меня своими превращениями, – говорила Людмила, отпивая маленький глоточек после каждого слова. – В тебе будто бы прячутся два разных человека: днем ты один, стоит посмотреть на тебя, когда ты говоришь с Борисом Ивановичем Рублевым, и понимаешь, к такому лучше не подходить. Ты грозный, видный, недоступный, тогда ты принадлежишь к другому миру, к мужскому – там, где ценится умение пить водку стаканами, не закусывая, где без тени смущения произносятся матерные слова. А потом ты вдруг становишься нежным, как морской ветер. Он тоже сильный, но сильный по-другому, по-ласковому.

– Ты говоришь слишком сложные вещи, – пробормотал Андрей. – Я веду себя так, как подсказывает мне сердце. Если тебя беспокоит, что я вот уже двадцать минут пью пятьдесят граммов коньяка, то могу залпом выпить целый стакан.

– Не об этом речь.

– Раз ни об этом, лучше молчи, – И Подберезский поцеловал Людмилу.

– Даже свет не погасим? – спросила девушка, поглядев через плечо на тускло горевшую настольную лампу.

– Мне кажется, через минуту нам будет все равно, есть свет или его нет, пусть даже над нами зажигают аэродромные прожектора.

– Ты счастливый человек, умеешь расслабляться в любой обстановке.

– А ты нет?

– Я учусь вместе с тобой, и девушка наклонила голову так, что ее волосы скрыли лицо. – Интересно, смог бы ты узнать меня, увидев только мое тело? – Увидев – нет, а вот на ощупь, думаю, узнал бы без ошибки.

Они рассмеялись. А потом им уже стало не до разговоров. Любовь более доступна пониманию, чем слова. Они придуманы людьми, а любовь дарована им Богом или природой.

На этот раз Андрей почувствовал, как его клонит ко сну. Да и Людмила уже не сидела на кровати, а лежала, прижавшись к боку Подберезского. Их хватило еще на то, чтобы выпить по рюмке коньяка и погасить свет. Девушка еще что-то мурлыкала на ухо Подберезскому, такое же нежное и ласковое, как и бессмысленное. Но Андрей уже засыпал. Пару раз его тело вздрагивало, и тогда он вновь слышал шепот Людмилы.

– Что такое?

– Нет, все хорошо.

– Просто я понемногу проваливаюсь в сон.

– Ты спи, а я буду тебя караулить, – говорила Людмила, целуя его в плечо.

Они даже не знали, который сейчас час. Могло быть и два ночи, и четыре утра. Когда не слышишь звуков города, когда в комнате нет окон, течение времени ускользает от внимания. Толстая, звуконепроницаемая дверь в кабинет, была плотно прикрыта. Почти бесшумно работал тепловентилятор, согревавший в подземелье воздух. Утомленные Андрей и Людмила спали, крепко уснули, согревая друг друга.

Глава 6

На улице шел мелкий надоедливый дождь. Когда в такой попадаешь, кажется, что он никогда не кончится.

Мужчина, прохаживавшийся во дворе дома на Кабельном переулке, вскинул руку. Под мокрым рукавом блеснул циферблат часов, вспыхнула зеленоватая лампочка подсветки.

«Три часа ночи». – Он опустил ворот плаща и двинулся к выходу из переулка.

Грузовой микроавтобус свернул с безлюдной улицы и остановился между домами. Боковое стекло опустилось, и водитель подмигнул в конец промокшему мужчине.

Говорили они шепотом:

– Все как и в прошлый раз?

– Да, не выходил. Они там вдвоем – он и баба.

– Порядок, – водитель, выйдя на мокрый асфальт, поеживался после нагретой печкой кабины.

Дверца грузового отсека отползла в сторону. Шофер достал из фургона пластиковую емкость, снабженную насосом и шлангом. Такие используют для побелки потолка, только теперь на конце шланга не было распылителя, а в прозрачном пластиковом баллоне плескался не мутный меловой раствор, а что-то зеленоватое.

– Баба-то здесь при чем? – недовольно пробурчал шофер.

– Жалостливый ты, однако!

Тот из двоих мужчин, который промок и замерз после двухчасового ожидания во дворе, был более жесток по отношению к человечеству.

– Сам подумай, – шептал шофер, – баба потрахаться пришла, оттянуться, поразвлечься, а тут ее как курицу – в духовку!

– Ну и сравнения у тебя!

– Ты даже не знаешь, кто она такая. А вдруг она твоя или моя родственница? Может, и ты с ней когда-нибудь любовью занимался?

– Меня такие вещи не интересуют, я не сердобольный. Нас подставили, и мы должны рассчитаться.

– Я и не говорю, что мы должны молчать. Но бабу все-таки жалко…

– Не твое дело. Считай, ты не знаешь, есть она там или нет.

Шофер взял баллон за ручку и, сгибаясь под его тяжестью, двинулся к дому, держался он в тени деревьев. На высоте третьего этажа на тросах-растяжках висел яркий фонарь, заливавший двор ядовито-ртутным светом. В доме уже не горело ни одного окна, если не считать слабого света ночника на первом этаже.

Водитель привстал на цыпочки, заглянул в комнату сквозь неплотные шторы.

– Детская там, небось, пацан без света засыпать боится, точно так же, как мой.

Ни один, ни второй мужчина не курили, хотя у каждого в кармане лежало по пачке сигарет.

– Ты подольше во дворе потопчись, чтобы нас заметили!

– Ты тут топтался, тебя и запомнили, – отшутился шофер, останавливаясь у двери подъезда, перед панелью кодового замка.

Мужчина в мокром плаще, в шляпе, с полей которой ему на плечи стекали крупные капли, быстро утопил три кнопки, потянул за рычажок и рванул на себя дверь. Та отворилась.

– Ты смотри, даже петли не скрипят, – удивился водитель.

– Я их смазал, чтобы не скрипели, идиот. Где ты видел в Москве двери, которые бы не скрипели?

Мужчины уже спускались по крутой лестнице в подвал, освещая себе дорогу маленьким, как авторучка, фонариком. Тонкий, не больше жетона от метро в диаметре сноп света то скользил по ступенькам, то взбирался на кирпичные стены.

Баллон с зеленоватой жидкостью поставили у двери, и теперь водитель, зажав фонарь в зубах, тщательно изучал дверь.

– Жаль, что запоров снаружи никаких нет. Вот если бы ее сейчас заварить или доской подпереть…

– Она внутрь, идиот, открывается! – прошептал обладатель мокрого плаща.

– В замочную скважину несколько кусочков тонкой проволоки запихни, хрен ее открыть кто сумеет, что изнутри, что снаружи.

– Отодвинь-ка баллон, – попросил водитель, вынул из кармана зажигалку и, щелкнув ею, принялся водить рукой по периметру двери.

В одних местах язычок пламени отклонялся чуть заметно, в других продолжал ровно гореть. И вот, наконец, возле дверной петли он резко качнулся к щели, его буквально втянуло туда.

– Есть дырка, нашел! – улыбнулся водитель, сунул зажигалку в карман и взял в руки шланг, ведущий от баллона.

Тонкая резиновая трубка, сжатая пальцем, легко исчезла в двери. Мужчина немного подтолкнул ее и взялся за ручку насоса. Раз десять качнул поршень, а затем приоткрыл вентиль. Жидкость под давлением устремилась в трубку, и раздалось тихое, еле различимое журчание. Резко запахло бензином.